СИМВОЛЫ КРАСОТЫ У
РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
Поэты говорят обыкновенно об
одном из трех: или о страдании, или о смерти, или о красоте. Крупица страдания
должна быть и в смехе, и даже в сарказме, -- иначе поэт их никогда себе не
усвоит. Но с особой охотой поэт симулирует страдание. Симулирует, конечно,
как поэт, т. е. творчески, прекрасно, со страстью, с самозабвением, но все же
только симулирует. Из похорон элегии не выкроишь. Надо еще вообразить и
пожалеть себя в гробу.
Поэзия с ее розовыми слезами
и нежной жалостью поэта к самому себе, пускай не реальному, не личному себе, а
лишь такому, который с призрачной страстностью готов жить решительно за всех,
-- поэзия, говорю я, есть в сущности самое яркое отрицание подлинного страдания
и жгучего сострадания. Мука не может жить за других, да еще призрачно, потому
что сама она вся -- тупость, вся -- непосредственность минуты: она стонет,
скрежещет, она проклинает и иногда покоряется, но всегда только с неделимою и с
несообщаемой подлинностью.
Состраданию тоже не до слов.
Сострадание не грезит Прометеем на скале: оно должно молча разматывать бинты,
пока долото хирурга долбит бледному ребенку его испорченные кости.
И нигде трагическая роль
поэзии не обнаруживается с такой яркостью, как именно в изображениях муки. Ведь
поэт влюблен в жизнь, ведь он хотел бы разлиться в мире, ведь он воображает,
что он и точно стал этим миром, и все это -- только иллюзия. Не поэт стал жизнью, -- наоборот, жизнь принизилась,
сузилась до него, так часто смешная и даже нелепая, если сравнишь ее с настоящею. И вот там,
где поэт чувствует, как ему кажется, только чужую муку, на деле красуется и расцветает лишь один безысходный эгоизм, пусть ни для кого не
обидный и даже всех утешающий эгоизм, но столь же чуждый истинному, действенному состраданию, как и его тупой и сытый собрат.
Идея смерти тоже всегда
привлекала к себе поэтов. И на это есть, по-моему, серьезная психологическая
причина, даже две причины.
Дело в том, что страх
человека перед смертью глубоко эгоистичен, и уж этим одним он интимно близок поэзии. С другой стороны, идея смерти привлекательна для
поэта простором, который она дает фантазии. Реми де Гурмон {1} давно уже
заметил, что наш интеллект никак не может привыкнуть к обобщению идеи смерти с
тою, которая, казалось бы, особенно ей близка, т. е. с идеей небытия (du
neant). Здесь поэзия является именно одною из сил, которые властно поддерживают
эту разобщенность. Дело в том, что поэт влюблен в жизнь, и таким образом смерть для него лишь одна из форм этой многообразной жизни. Le neant получает символ, входящий в общение с другими, и тем самым ничто из ничто
обращается уже в нечто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный
смысл.
Но всего любопытнее
проявление в поэзии идеи красоты.
Поэзия возникает из
мечтательного общения человека с жизнью. Отсюда понятно, что идея красоты не
может оставаться в ней одной чистою идеей. Красота обращается в чувство и в
желание поэта и живет в поэзии как нечто гораздо более конкретное, сложное и,
главное, более узкое, чем в словаре, чем в мысли.
Стендаль где-то назвал
красоту обещанием счастья (la promesse de bonheur) {2}. В этом признании и
можно найти один из ключей к пониманию поэтической концепции красоты вообще.
Красота для поэта есть или красота женщины, или красота как женщина.
Во всяком случае, именно этой
красоты мы невольно ищем в поэзии, и как раз в этом смысле красота составляет
противовес к идеям муки, самоограничения, жертвы, которые, как мы уже видели,
тоже питают поэзию. Жизнь, составляя предел для поэтической грезы и делая ее не
только содержательной, но серьезной и глубокой, а главное -- живою к
заразительной, -- эта жизнь как бы заботится о равновесии в душе человека,
когда душа воспринимает поэзию. Отрицательная, болезненная сила муки
уравновешивается в поэзии силою красоты, в которой заключена возможность счастья. При этом идеи муки и
красоты иногда сближаются, и сочетания их вызывают при этом своеобразные
символы, но мы не перестаем и тогда чувствовать их исконное противоречие друг
другу. В поэзии, как и в жизни, красота и мука не нейтрализуются, -- они дают
только более или менее интересные сплетения.
|