Хорошим поэтом, мастером, с некоторых пор почитается у нас тот, кто умеет наиболее цельно, отчетливо, определенно "выразить" или "выявить" себя. Что же касается того, что именно "выявляется", какое "я" выражается в этом "себя", -- такой вопрос чаще всего не подымается вовсе. Он не в моде. В лучшем случае требуют, чтобы это поэтическое "я" было "оригинально", то есть не похоже на другие, так сказать -- соседние "я". В конечном счете это есть следствие грубого, механического отсечения формы от содержания, причем все внимание ценителя обращено на форму.
Мне доводилось слышать немало восторженных суждений о поэзии Анненского. Но чем восторженней были поклонники почившего поэта, тем больше говорили они о форме его поэзии, тем меньше -- об ее смысле. Будучи сам почитателем Анненского, я не возражал против самых высоких оценок. Но, слушая, отчетливо ощущал их односторонность. Говорили недоговаривая. Точнее -- молчали о самом главном.
С поклонниками Анненского слишком часто происходит то самое, что, покуда он жив был, происходило с его сослуживцами. Глядя на его форменный сюртук, говорили они почтительно: действительный статский советник. Но Анненский про себя понимал иначе: поэт. Знал, что его содержание (поэт) не равно форме (форме министерства народного просвещения). Содержание же разлагало форму, взрывало ее изнутри. В стихах Анненского всего менее можно угадать лицо директора царскосельской гимназии. Сослуживцы этого не знали.
Благополучные эстеты (парнасские сослуживцы) не видят, что значит поэзия Анненского, -- или не хотят видеть. За его лирикой не слышат они мучительной, страшной человеческой драмы. Что и о чем говорит поэзия Анненского -- это их, в сущности, не касается. Они рукоплещут "форме". Форма у Анненского остра, выразительна, часто изысканна. Следственно, Анненский -- мастер, "ваше превосходительство" и все обстоит благополучно. Однако и здесь, как в жизни Анненского, из благополучного как рвется наружу неблагополучное что. Но эстеты верны себе. Спокойные, не омрачаемые сомнениями вивисекторы жизни (ибо поэзия -- жизнь, а поэт -- человек), они удовлетворенно констатируют, что вот у этого человека, Иннокентия Анненского, превосходнейшие голосовые связки. Реагируя на боль (которая их не касается), он проявляет все, по их мнению, необходимые качества мастера, потому что кричит чрезвычайно громко и выразительно. Но отчего он кричит -- все равно им. Чтo кричит -- это его частное дело, в которое они, люди прежде всего воспитанные, не вмешиваются. Так, вероятно, не вмешивались в частные дела И.Ф. Анненского его сослуживцы по министерству. Между тем -- он кричит об ужасе, нестерпимом и безысходном.
Мы поминаем сегодня не действительного статского советника (хотя бы и от литературы) -- а поэта, человека, "раба Божия". И потому скажем несколько слов об его ужасном страдании.
II
Толстовский герой Иван Ильич Головин, член судебной палаты, прожил всю жизнь совершенно прилично, как все: учился, женился, делал карьеру, рожал детей, -- и не думал о том, к чему он все это делает и чем это кончится. В особенности не думал он о конце, о смерти, даже когда заболел и слег. Только подслушав разговор жены с шурином, узнал он, что ему, Ивану Ильичу, тоже предстоит умереть, как всем прочим, -- и не когда-то там вообще, а очень скоро. И с тех пор каждая минута его жизни была отравлена мыслью о надвигающейся смерти.
Анненский был не Иван Ильич. С ним не случилось так, что узнал он о смерти накануне ее как о чем-то неслыханном. Напротив, он знал и помнил о ней всегда, во всяком случае -- все те годы, которые находятся в поле нашего зрения, будучи отражены его лирикой. Но, будучи, так сказать, растворен в большей дозе времени, яд этой мысли оказался и для Анненского не менее сильным, чем для Ивана Ильича. Поэт был отравлен ею не менее, чем толстовский герой. Он был ею пропитан. Смерть -- основной, самый стойкий мотив его поэзии, упорно повторяющийся в неприкрытом виде и более или менее уловимый всегда, всюду, как острый и терпкий запах циана, веющий над его стихами. Неизвестно, когда впервые поразила Анненского мысль о смерти. Но несомненно, что она -- главный и постоянный двигатель его поэзии. Он не сводит глаз с нее. Еще в "Тихих песнях" Анненский увидел смерть как стену, которая преграждает путь и все приближается, вырастая перед ним:
А там стена, к закату ближе,
Такая страшная на взгляд...
Она все выше... Мы все ниже...
"Постой-ка, дядя!" -- "Не велят".
Эта стена была тем страшнее, что лошади могли вдруг рвануться, в один миг очутиться у самой стены: у Анненского был порок сердца [*]. Он знал, что смерть может случиться в любую секунду, прежде, чем успеет понять, разобраться, в чем дело, и если не осмыслить эту стену, то хотя бы привыкнуть не так бояться ее. "Постой-ка, дядя!" -- "Не велят". Когда читаешь его стихи, то, кажется, чувствуешь, как человек прислушивается к ритму своего сердца: не рванулось бы сразу, не сорвалось бы. Вот откуда и ритмы стихов Анненского, их внезапные замедления и ускорения, их резкие перебои. Это -- стихи задыхающегося человека.
III
Иван Ильич был не глупый, но и не вдумчивый человек, а главное, просто обыкновенный. Он не привык думать о таких отвлеченных вещах, как смерть, да ему и некогда было за разными делами. До подслушанного разговора он шел себе жизненным путем и, можно сказать, из-за деревьев жизни не видел леса смерти Она поразила его, отняла покой только тогда, когда он на нее наткнулся и она стала такой же реальностью, как все прочее. А до этой минуты он был счастлив.
Анненский был поэт, а не обыкновенный человек. Он не мог не думать о смерти -- опять-таки еще и оттого, что она угрожала ему каждую минуту. И он был несчастен. Чтобы быть счастливым, ему надо было избавиться от мысли о смерти, обрести блаженное незнание о ней. Но так как это было невозможно, то оставалось только одно: искусственно загородиться от ужаса, то есть стать в положение Ивана Ильича, еще не знающего о смерти. Человеком необыкновенным, таким, о котором стоит написать повесть, "героем" повести, Иван Ильич стал, когда узнал о смерти. Не-обыкновенный человек Анненский, чтоб не думать, забыть, не знать, пытался сделаться или хотя бы для самогo себя притвориться совершенно обыкновенным. Отсюда его склонность к семейственным, бытовым и общественным традициям, его подчеркнутая корректность, его выправка, его истовость в служебных делах, в исполнении всяких обрядов, начиная от посещения церковных служб и кончая условными формами обращения с людьми, вежливости, гостеприимства. Все это тем больше нужно было Анненскому, чем меньше он верил в возможность действительно так врасти в быт, чтоб забыть о мучительном, постоянном memento mori. Он подчеркивал, искусственно усиливал свой бытовой уклад. В его доме придерживались даже такого старинно-барского обихода, который и в ту пору был уже анахронизмом. Но, конечно, от себя не уйдешь. Если даже в жизни "обыкновенность" Анненского становилась похожей на стилизацию, позу, то в поэзии он не умел и не хотел притворяться. В ней нет ни тени "обыкновенного человека", ни признака благополучия. Это -- поэзия излома, надорванности, острых углов, резких поворотов, часто -- капризов. Филолог и классик, исследователь античных авторов, Анненский-драматуpг не мог удержаться, чтобы не модернизировать, не заострить, не надломить даже такую, казалось бы, неприкосновенную для него форму, как античная трагедия. "Фамира-кифаред" -- резкий пример этой модернизации. Если для человека маской было лицо директора гимназии, то для поэта такой же маской было лицо филолога и переводчика Еврипида. В лирике Анненского маска сползала всегда, в жизни -- иногда. И это не действительный статский советник, а поэт иногда прорывался наружу шуточкой -- за столом в гостиной:
-- Простите, Иннокентий Федорович, я, кажется, занял ваше место?
-- Пожалуйста, пожалуйста: мое место -- на кладбище.
IV
"Иван Ильич знал, что он умирает, но не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого.
Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветтера: Кай -- человек, люди смертны, потому Кай смертен, -- казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю. То был Кай, человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; но он был Ваня, с мамa, с папa, с Митей и Володей, с игрушками, с кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня? разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери? разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? разве Кай так был влюблен? разве Кай так мог вести заседание?
И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, -- мне это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно".
Так рассказывает Толстой о мыслях Ивана Ильича. И тут есть не только верное жизненное наблюдение, но и некая правда уже иного порядка. Иван Ильич подходит к огромной, важнейшей мысли, только не умеет додумать ее до конца. Он прав, Каю действительно "правильно умирать", потому что он -- абстракция, фикция, ничто и никто. Ивана же Ильича отличают от Кая его "чувства и мысли", то есть его личность. Личность -- это единственное не общее, не абстрактное, что есть у Ивана Ильича. И эта личность не может, не должна умереть: она -- единственная реальность в пустыне абстракций, спасательный круг в океане смерти. Она -- единственная зацепка за бессмертие.
Чего не додумал Иван Ильич, то знал Анненский. Знал, что никаким директорством, никаким бытом и даже никакой филологией от смерти по-настоящему не загородиться. Она уничтожит и директора, и барина, и филолога. Только над истинным его "я", над тем, чтo отображается в "чувствах и мыслях", над личностью -- у нее как будто нет власти. И он находил реальное, осязаемое отражение и утверждение личности -- в поэзии. Тот, чье лицо он видел, подходя к зеркалу, был директор гимназии, смертный никто. Тот, чье лицо отражалось в поэзии, был бессмертный некто. Ник. Т-о -- никто -- есть безличный действительный статский советник, которым, как видимой оболочкой, прикрыт невидимый некто. Этот свой псевдоним, под которым он печатал стихи, Анненский рассматривал как перевод греческого "?????", никто, -- того самого псевдонима, под которым Одиссей скрыл от циклопа Полифема свое истинное имя, свою подлинную личность, своего некто. Поэзия была для него заклятием страшного Полифема -- смерти. Но психологически это не только не мешало, а даже способствовало тому, чтобы его вдохновительницей, его Музой была смерть.
V
С тех пор как Иван Ильич стал бояться смерти, всe живое, реальное, и предметы, и люди, -- стали казаться ему противными, грубыми. Жене ставит он в упрек "белизну, и пухлость, и чистоту ее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее полных жизни глаз. Он всеми силами души ненавидит ее". Такое же ощущение вызывает в нем и дочь с обнаженными плечами, и прическа, штаны, воротничок и перчатки ее жениха, и новенький мундирчик сына. Иван Ильич оскорблен и напуган безучастностью жизни к его страданию, которое теперь составляет все его существо. Жизнь для Ивана Ильича мертвенна, глуха ко всему, полна лжи, пошлости и призрачности.
Точно такой же она представляется Анненскому.
Вот несколько отрывков из его стихов разных периодов, изданных и неизданных. Они взяты почти наудачу, почти просто оттуда, где раскроется книга или рукопись. Я их не подыскивал, а лишь расположил в известном порядке. Их можно привести сколько угодно, и, может быть, приводимые мной -- далеко не самые выразительные.
Вот каким видится мир Анненскому:
Тупые звуки вспышек газа
Над мертвой яркостью голов
И скуки черная зараза
От покидаемых столов,
И там, среди зеленолицых,
Тоску привычки затая,
Решать на выцветших страницах
Постылый ребус бытия.
Природа безобразна, кровоточива, гнила. Лунный глаз, загоревшись,
Видит: пар белесоватый
И ползет, и вьется ватой,
Да из черного куста
Там и сям сочатся грозди
И краснеют... точно гвозди
После снятого Христа.
Вот другой, типичный для Анненского, пейзаж:
Как странно слиты сад и твердь
Своим безмолвием суровым,
Как Ночь напоминает Смерть
Всем, даже выцветшим покровом!
Эта безжалостная, безучастная, безобразная жизнь, заживо разлагающаяся, -- упирается в безжалостную, бессердечную смерть:
Вот она -- долинка,
Глуше нет угла.
Ель моя елинка!
Долго ж ты жила...
Старость не пушинка,
Ель моя елинка...
Бедная... Подруга!
Пусть им солнце с юга,
Молодым побегам...
Нам с тобой, елинка,
Забытье под снегом.
Или еще жесточе. Жить -- это значит
Скормить помыканьям и злобам
И сердце, и силы до дна -
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.
Жизнь -- это
накопленное бремя Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
Но она еще издевательски дурманит человека своей пестротой, сменой, своим грубым азартом. Человеку грозит самый страшный ужас, смерть, -- а его, "как жертву накануне гильотины", "дурманят картами и в каменном мешке".
Пока не придет смерть, человек изнывает в одиночестве, скуке, тоске. Ему "ложе стелет скука". Ему все представляется безнадежными вечными буднями, "тоской вокзала":
О канун вечных будней,
Скуки липкое жало...
В пыльном зное полудней
Гул и краска вокзала.
Полумертвые мухи
На забитом киоске,
На пролитой известке
Слепы, жадны и глухи.
Флаг линяло-зеленый,
Пара белые взрывы,
И трубы отдаленной
Без отзыва призывы.
И эмблема разлуки
В обманувшем свиданье -
Кондуктор однорукий
У часов в ожиданье...
Есть ли что-нибудь нудней,
Чем недвижная точка,
Чем дрожанье полудней
Над дремотой листочка...
Что-нибудь, но не это...
Подползай, ты обязан;
Как ты жарок, измазан,
Все равно -- ты не это!
Уничтожиться, канув
В этот омут безликий,
Прямо в одурь диванов,
В полосатые тики!..
Вокзал -- жизнь. И так нестерпима ее тоска, что от нее -- хоть в смерть, в "измазанный" поезд, в духоту, "прямо в одурь диванов, в полосатые тики". Он готов с отчаяньем торопить свой "поезд": "Подползай, ты обязан". Лучше уничтожиться, чем жить здесь, в такой безобразной скуке, потому что -
Ведь если вслушаться в нее,
Вся жизнь моя -- не жизнь, а мука.
Но на эту мучительную реальность еще давит груз постоянных страхов, кошмаров, ужасов, порою переходящих в бред:
Сила Господня с нами,
Снами измучен я, снами...
Снами, где тени не вьются,
Звуки не плачут, а слезы -
Даже и слезы не льются,
Снами, где нет даже грезы...
Снами, которым названья
Даже подобья не знаю,
Снами, где я расставанье
С жизнью порой начинаю.
Так бессмыслица реальная сквозит бессмыслицею кошмаров. Но жизнь все не унимается, шебаршит, бормочет. Вот начало одной из "Песен с декорацией".
"Глухая дорога. Колокольчик в зимнюю ночь рассказывает путнику свадебную историю:
Динь-динь-динь,
Дини-дини...
Дидо Ладо, Дидо Ладо,
Лиду Диду ладили,
Дида Лиде ладили,
Ладили, не сладили,
Деду надосадили.
День делали,
Да день не делали,
Дела не доделали,
Головы -- да целы ли?
Ляда Диду надо ли -
Диду баню задали.
Динь-динь-динь-динь-динь...
Колокoлы-балабoлы,
Колoколы-балабoлы
Накололи, намололи,
Дале боле, дале боле...
Накололи, намололи -
Колоколы-балаболы.
Лопотуньи налетали,
Болмоталы навязали,
Лопотали, хлопотали,
Лопотали, болмотали -
Лопоталы поломали!
Динь!
И т. д. и т. д. -- до звона в ушах, до одури, целая история, в которой насилу добьешься толку сквозь лопотанье и болмотанье; история без конца без начала -- одни бессмысленные балаболы замотавшегося колокольчика. А ведь это еще сравнительно веселая, утешительная история: свадебная. Жизнь болмочет свое, не останавливаясь, не слушая, не обращая внимания на путника, который, быть может, уже и "уснул" под нее.
Вот до такой тоски, до такого ужаса, до такого почти сладострастного умения не только услышать бессмыслицу жизни, но и расчленить ее на какие-то аллитеративные ряды, -- Иван Ильич не доходил. Жизнь казалась ему грубой, но не страшной. Боялся он только смерти. Анненский не меньше смерти боится жизни. И не знает: в жизнь ли, в мундир ли прятаться ему от смерти -- или уж прямо, не вынеся ужаса ожидания, -- броситься в смерть от жизни: в безмозглую вечность, "в одурь диванов", в бесконечную смену полос на тике.
Но в конце концов осиливает страх смерти.
VI
Когда Иван Ильич понял, что он пропал, что пришел конец, он принялся кричать.
"-- У! уу! у! -- кричал он на разные интонации. Он начал кричать: "не хочу" -- и так продолжал кричать на букву "у"".
Когда читаешь Анненского, все слышится, будто он тоже кричит свое непрекращающееся "не хочу".
И тоже на разные интонации, подлежащие изучению с точки зрения поэтики.
"Не хочу! -- кричит он. -- Не хочу! У! уу! у!"
Собственно говоря, смерть пугает его почти тем же, чем жизнь: неизвестностью, непонятностью, разве только более неподвижными и молчаливыми. И -- безобразием, мещанскою прозаичностью. Мысль о ней почти всегда сопряжена для Анненского с представлениями о грубой, мишурной, убого-помпезной обрядности панихиды или погребения, с этим "маскарадом печалей", лишний раз подчеркивающим безжалостную, равнодушную безучастность всего живого, остающегося здесь, к мертвецу, уходящему "туда".
Смятые подушки, лекарства, кислород, изломанные цветы, венки, траур, ленты, свечи, гробa, коптящие фонари, клячи, дроги, цилиндры, галоши, гробовщики -- постоянные спутники смерти у Анненского. Их ненужность говорит о бессмыслице жизни. Их грубая реальность оттеняет непостижимую сущность смерти, ее жуть. И не безобразный псаломщик, а сам Страх, лично, Страх с большой буквы, с поясным поклоном раздает свечи на панихиде.
В своем мучительном страхе Анненский не перестает признаваться. Когда директор гимназии остается один, он пишет стихи об ужасе.
Страх же принимает у него различные формы: то облекается в отвращение к процессу распада, гниения, где бы и в чем бы ни выражался он; то в острую, щемящую грусть; то в скуку; то, наконец, дойдя до отчаяния, Анненский разражается проклятиями:
Будь ты проклята, левкоем и фенолом
Равнодушно дышащая Дама!
Но всего сильнее, быть может, выявляется этот страх в том, что, не любя жизни, Анненский все же каждый раз цепляется за нее, когда ощущает смерть слишком близко. Как ни сильна в нем оторопь перед жизнью, страх смерти всегда еще сильнее. В стихотворении "То и это" он прямо говорит, что сердце готово принять что угодно, какие угодно муки, самый черный кошмар, -- если это еще только кошмар, а не уже смерть. Сквозь всю его муку, всю боль прорывается вопль:
Только б жить, дольше жить, вечно жить!
Мир для Анненского -- тюрьма. Сердце в нем бьется и ходит, как маятник в тесном футляре стенных часов. Но, толкая остановившийся маятник и снова пуская часы, поэт обращается к сердцу:
О сердце! Когда, леденея,
Ты смертный почувствуешь страх,
Найдется ль рука, чтобы лиру
Твою так же тихо качнуть
И миру, желанному миру,
Тебя, мое сердце, вернуть?..
VII
В ужасе перед смертью Иван Ильич видел ее перед собой как черную дыру, в которую его всовывают. И это понятно. Он же был обыкновенный человек, который по-своему знал и по-своему любил жизнь. Жизнь -- это была его семья, служба, квартира. А что такое смерть, он не знал. Понимал только, что в ней уже нет ни семьи, ни квартиры, ни службы. Следственно, это пустота, черная дыра, совершенно неведомая.
Анненский был человек необыкновенный, поэт. Но вот подите же: тут, в последнем и окончательном решении, он сходится с Иваном Ильичом. Можно, конечно, поэтически персонифицировать смерть в образе равнодушной Дамы или еще как-нибудь, но в конце концов приходится назвать ее прямо и попросту "люком в смрадную тюрьму". "Черная дыра", "люк в смрадную тюрьму" -- в этих определениях разница только словесная. Словесной она оставалась и тогда, когда в разговорах своих Анненский, словами Свидригайлова, называл смерть "баней с пауками". Сущность же определений у Ивана Ильича и у Анненского одна, как один у них мучительный, на все лады повторяемый крик: "Не хочу!"
Что же, однако, заставляет этих двух людей, таких разных, обыкновенного и необыкновенного, одинаково бояться, не хотеть и не понимать эту черную дыру (или смрадную тюрьму -- называйте как угодно)? Для такого общего следствия должна же быть общая причина.
И она имеется. Для Анненского, как для Ивана Ильича, смерть страшна тем, что она "омут безликий", уничтожение личности -- или того, что они принимали за личность, то есть их мыслей и чувств, их человеческого "я". Иван Ильич совершенно правильно, инстинктом, угадывал, вернее, чувствовал, что спасение от черной дыры лежит где-то возле этих его "мыслей и чувств". Но видел и то, что их одних мало, что они -- только первичная завязь какого-то растения, какой-то разрыв-травы, могущей высвободить его. Но как вырастить это растение, как заставить его цвести, он не знал.
Точно так же цеплялся за свои чувства и мысли, зa свои лирические порывы Анненский -- и точно так же знал, что они его не спасут, что этого мало для победы над смертью, над этим безличьем, над этой диванной одурью.
Это они оба знали. Не знали же они того, что для осмысления смерти надо осмыслить жизнь. Без этого осмысления все мысли и чувства Ивана Ильича остаются тяжелым воспоминанием, паутиной психологизмов, бессмысленным грузом, который связывает, а не освобождает его движения, когда приходится пролезать в дыру. Без этого осмысления вся лирическая отзывчивость, тонкость, сложность Анненского -- пустое, бессмысленное, дурманящее мелькание синематографа, кошмар, мираж, чепуха, болмотание колокольчика: ведь такой ему и казалась жизнь.
Осмыслить же свою жизнь -- значит найти для нее некое высшее мерило и высший подвиг, нежели простое накопление "мыслей и чувств" (у Ивана Ильича) и нежели эстетическое любование ими (у поэта Анненского). Больше того, для осмысления жизни, своей жизни в частности, эта частная, личная жизнь должна быть не только пересмотрена, а и подчинена такому высшему императиву. Маленькое "я" надо сжечь, чтоб из пепла встало иное, очищенное и расширенное.
Обыкновенный человек Иван Ильич не задумывался об этом, потому что ему было некогда. Необыкновенный человек Анненский всю жизнь думал о своем "я" и не мог из него выбраться. "Я" дурманило Ивана Ильича психологией, Анненского -- лирическим хмелем. Семя разрыв-травы упало в Иване Ильиче на каменистую почву, в Анненском на добрую. Но он оказался плохим садовником. Вырастил огромное, пышное растение своей лирики, но цветка выгнать не сумел. Растение зачахло, не принеся плода.
Разорвать малое "я" могла бы в Анненском, как в Иване Ильиче, любовь к человеку или к Богу. Но ни у того, ни у другого этой любви не было. По отношению к людям оба "честно исполняли свой долг" -- и только. По отношению к Богу -- так же исполняли церковные обряды, Иван Ильич безразличнее, Анненский -- истовее, исправнее. Но действительной религиозной жизни у них не было одинаково.
Расширение "я" могло произойти лишь чудом, которого они не знали и в которое не верили.
VIII
Но с Иваном Ильичом оно произошло. И Толстой описывает это именно как внезапное чудо.
Не оценивая свою жизнь ни с какой "высшей" точки зрения, Иван Ильич был почему-то уверен, что она была хорошая. И вот это признание своей жизни хорошею мешало ему "пролезть" в черную дыру -- осмыслить и принять смерть. Но -- "вдруг, -- говорит Толстой, -- какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыpy, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление. "Да, все было не то, -- сказал он себе, -- но это ничего. Можно, можно сделать "то". Что же "то"?" -- спросил он себя и вдруг затих. Это было... за два часа до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал. В это самое время Иван Ильич провалился, увидел свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же "то"? и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его".
В этих словах описано именно чудо, его постепенный восход, как восход солнца. Оно неожиданно: Толстой дважды говорит: "вдруг". Оно начинается с толчка, провала и замерцавшего вдали света. И когда Иван Ильич увидал этот свет, "ему открылось". Открытие уже было в том, что мгновенно переоценил он свою жизнь, прикинул ее на новых весах. А весы эти подал ему гимназистик, сын. Звались же они -- любовь и жалость. Ему стало жалко мальчика. В первый раз пожалел он -- не себя.
Чудо же продолжало первую фазу цветения. После сына Иван Ильич пожалел -- полюбил -- жену. И еще фаза: он почувствовал свою отдаленность от них, свое себялюбие -- и ощутил это как вину. И опять, в первый раз, понял он, что не только перед ним виноваты, но и он виноват. Он хотел попросить прощения, но с непривычки не вышло. Он сказал "пропусти" и, "не в силах уже будучи поправиться, махнул рукой, зная, что поймет тот, кому надо". Это и была третья фаза чуда, важнейшая: он понял, что просит прощенья не ради себя, не ради своих отношений с женой (уже ему не было важно, поняла ли она) -- но ради того, кто поймет, "кому надо" понять. И самая оговорка коснеющего языка приобрела важный смысл: "прости", сказанное жене, оказалось другим словом -- "пропусти", сказанным тоже "тому, кому надо". Тут он "пролезал" из маленького "я" "чувств и мыслей" -- в большое, другое "я". Его "пропускали", он избавлял других от страданий и избавлялся сам. "Как хорошо и как просто, подумал он".
Тут он прислушался к физической боли. Она продолжалась, но он и ее принимал: "Ну что ж, пускай боль. А смерть, где она? Он искал своего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет".
Чудо совершилось. Когда до Ивана Ильича донеслось слово доктора: "кончено", он повторил это себе по-иному: "Кончена смерть, -- сказал он себе. Ее нет больше".
И он умер.
Смерть и страх смерти кончились, когда кончилось маленькое "я".
Анненский умер внезапно. "Дядя" не сдержал лошадей, они подхватили, и поэт очутился у страшной стены раньше, чем успел осмыслить, принять и преодолеть ее в своем творчестве. Мы не знаем, как встретил смерть Анненский-человек. Мы можем хотеть и хотим, чтобы чудо совершилось и над ним в его последние минуты, о которых почти ничего не известно. Что думал он за два часа до смерти, когда, придя в гости, почувствовал себя дурно и лег на диван? Зачем, бросив дела, поспешил он на царскосельский вокзал? Не хотел ли ехать домой -- и если да, то зачем? Мы ничего не знаем -- и вот можем, значит, судить лишь о том, что сказал он в своей поэзии. И можем сказать, что с Анненским-поэтом чуда не совершилось.
IX
Сравнивая Анненского с Иваном Ильичом, мы не омрачаем память дорогого нам всем, прекрасного поэта. Иван Ильич не образчик никчемного, глупого и пошлого человека. Так не надо судить о нем. Он -- человек, просто человек, как все мы люди, -- он обыкновенный. Повесть о нем -- повесть о человеке. Повесть об Анненском, как она развертывается перед нами, отраженная его лирикой, есть та же повесть, лишь осложненная тем, что Анненский не обыкновенный чиновник, а поэт. И это понятие, поэт, брошенное на весы, почти всегда перевешивало, давало Анненскому преимущество: он оказывался лучше, значительнее, тоньше, умней, чем Иван Ильич. Но чудо случилось с обыкновенным человеком, а не с поэтом.
Человек живет, печалится, радуется, страдает, бывает счастлив, "чувства и мысли" водят его по страшным мытарствам, он высоко восходит и низко падает. Он покрыт грязью и кровью жизни и, смотря на жизнь, ужасается, и предвидя смерть -- ужасается, пегому что не знает, во имя чего же вся грязь, мишура жизни и страх смерти. И самое страшное -- страх смерти и надвигающаяся безобразная, смрадная тюрьма. Он в ужасе -- и мы, зрители, тоже в ужасе. Но совершается осмысление жизни; тени, призраки и уродства прячутся пред рассветом, жизнь освещается, понятая по-новому; былые страдания, страсти, чувства и мысли приобретают иной смысл; старое, малое "я" распадается, -- смерти нет, потому что нечему умирать; поэтому и она чиста теперь тоже. Это и есть очищение, катарсис, то, что завершает трагедию, давая ей смысл религиозного действа. Осмысление -- очищение. Оно наступает иногда очень поздно, но никогда не "слишком поздно". Так было с Иваном Ильичом.
Драма есть тот же ужас человеческой жизни, только не получающий своего разрешения, очищения. Занавес падает раньше, чем герои успели осмыслить свои страдания, принять и благословить их. Драма ужаснее трагедии, потому что застывает на ужасе. Так было с Анненским-поэтом. Дай Бог, чтобы судьба его как человека была иная. Но драма, развернутая в его поэзии, обрывается на ужасе -- перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным смрадом смерти.
Это -- ужас, приоткрывающий перспективу -- опять-таки в ужас. Два зеркала, отражающие пустоту друг друга.
Так из повестей об Иване Ильиче и об Анненском узнаем мы, что иногда человеку дается то, что не дано поэту. В этом есть грозное предостережение. Как, впрочем, во всем, что совершается вокруг нас и в нас.
13.XII.1921
Петербург
|